Это было невероятно. Такого в истории завода господина Шумана ещё не случалось. Правда, мой исторический опыт определялся всего двумя годами службы у Шумана. Но и абориген, Андрей Грапп, тоже не мог вспомнить подобного: самое большее — десять, двадцать процентов. Хотя кто же будет хвастаться своей зарплатой! Это неприлично.
ГЕРМАНИЯ СМОТРИТ В МЕНЯ
«И Германия смотрит в меня.
И за что полюбить, — по глазам
вижу я, — не находит».
О. Кудрявцева
Моя фамилия — Блаубарт. Я немец, который родился в России. Где и прожил свои лучшие годы. Но где нынче место немцу?
И вот я в Германии. Первое моё открытие: старухи здесь ездят на велосипедах!
По ночам мощный фонарь высвечивает высокий забор и колючую проволоку. И за забором зло лают собаки. Душно. Хоть и сентябрь. Я выхожу во двор. На скамейке в свете фонаря дымит сигаретой старик. Это мой сосед по лагерному бараку Николай Семёнович Грапп. Его семью поселили в соседней комнате. Я усаживаюсь рядом с ним. Знаю, опять начнётся пересказ уже много раз слышанной повести его жизни: «В Казахстане у нас был такой сад! Две коровы, овцы. И земли бери, сколько хочешь. Хотел уже трактор купить… Но вот сорвался, всё бросил. Потащился вслед за сыном, младшим. Старший-то здесь, в Германии, уже пять лет. Всё долбил в письмах: «Здесь наша Родина». Вот приценялся здесь, хотел дом купить, так никаких денег не хватит. А кредит брать? Кто ж мне, старику, кредит даст? А земли-то к дому дают — два на полтора, сам понимаешь, на что этого хватит! Ну, трудовой стаж зачтут, что заработали мы со старухой в колхозе. Пенсию дадут в этих марках, если пересчитать на рубли, во! Сколько это будет, целая куча! А что толку! Дадут двухкомнатную квартиру с видом вот на такой же забор», — он кивает на забор, что за его спиной. За забором продолжают лаять собаки.
— Ну, почему на забор, Николай Семёнович. Может, на парк, — утешаю я не очень уверенно старика.
— С видом на кладбище, — серьёзно говорит Грапп.
— Но кладбища здесь очень ухоженные, — в тон ему говорю я. — Да что вы всё о грустном?! Вот завтра поутру пойдём в собачью гостиницу, что за нашей спиной. Возьмём ласковую собачку напрокат. И погуляем с ней по местным полям.
Николай Семёнович удивлённо смотрит на меня: «Какие собачки?»
Я поясняю, что с нами соседствует собачья гостиница, куда хозяева на время сдают своих питомцев. Надо им съездить на море. Куда же с собакой. И нам радость — заплатив две марки, можно погулять с собакой. Дадут поводок и ошейник. Захочешь, и намордник дадут. И это уж по желанию — тебе или собаке.
Шутку мою Николай Семёнович не принял, строго проговорил:
— У нас в селе собаки на цепи сидели. Делом занимались. Дом охраняли.
— Ну, здесь другие правила, — говорю я. — Собак, как в детский сад, сдают, пока хозяева на работе или на Майорке прохлаждаются.
Николай Семёнович сердито ворчит:
— Какая Майорка. Сентябрь на дворе. Надо картошку копать.
Поговоришь с серьёзным человеком, выть хочется.
Младший сын Николая Семёновича — Сергей, белобрысый увалень лет двадцати, часто заглядывал в нашу комнату. Усаживался на единственный стул. Долго рассказывал, как он в своем селе гонял на мотоцикле. Он старался не глядеть на Ольгу, которая со второго этажа нашей двухэтажной кровати улыбалась кому-то. Улыбалась не Сергею, но жизни. Жизнь ей, видимо, представлялась обновлённой и прекрасной.
Окончив свой очередной рассказ, Сергей приступил к цели своего прихода. Он встал со стула, сморщил свой невыразительный лобик и, глядя куда-то в сторону, сказал Ольге: «Ну, чо, пойдём на дискотеку?»
Ольга, свесив хорошенькую мордочку со своего второго этажа, кричит мне:
— Блаубарт, почему ты не разрешаешь мне на дискотеку с Сергеем?
Я молчу.
— Видишь, он не разрешает мне на дискотеку, — серьёзно говорит Ольга.
Когда младший Грапп ушёл, Ольга залилась смехом.
— Ты чего? Вполне приличный парень, — бормочу я. В душе я был доволен, что Ольга отказала Сергею. Потом беспокойся всю ночь, когда девочка вернётся.
— Приличный? — капризно говорит Ольга. — Что я, шизанутая, идти с этой деревней на дискотеку?
И тут же начинает приставать ко мне: «Блаубарт, ну, пожалуйста, пойдём на дискотеку».
— Виктор, — вступает в разговор Кира. — Сходи с ребёнком на дискотеку.
Я взглянул на жену. Кира не улыбалась. Я вспомнил, как однажды перед отъездом из Петербурга мы танцевали с Ольгой в ресторане. И Ольга совсем не по-детски прижималась ко мне.
— Хорошо, попросим кого-нибудь посидеть с Машенькой, возьмём маму и пойдём на танцы, — обращаюсь я к Ольге.
В ответ Ольга морщит свой очаровательный носик.
Люблю разговаривать со стариком Граппом. В нем чувствуется какая-то крестьянская основательность. Я ни разу не слышал, чтобы он с кем-нибудь спорил. Когда Сергей в чём-то перечил отцу, старший Грапп замолкал. И его тяжёлое молчание приводило молодого Граппа к повиновению. А когда младший сын все же по-жеребячьи взбрыкивал и отцовская узда его уже не сдерживала, тогда вступала мать. «Не сметь перечить отцу», — звучал её суровый голос. Я был свидетелем этих семейных «бесед». Младший Грапп удалялся, насупив белесые брови. А мать, с любовью глядя ему вслед, говорила мне: «Младшенький-то у нас с норовом».
В наш лагерь на изрядно потёртом «фиате» приезжал старший сын Граппа, Андрей. Оглядывал наше лагерное сообщество, весело говорил: «Как жизнь, перемещенные и изгнанные?» Отец не принимал столь сомнительных шуток:
— «Никто нас не изгонял. Сами сдуру припёрлись».
— Как прикажете, папа, — соглашался Андрей.
— Ты что как попугай твердишь: «Как прикажете, как прикажете». Здесь не дома, чтоб приказывать, — вроде бы без видимой причины сердился отец.
— Не перечь отцу! — слышался голос матери.
— Как прикажете, мама, — говорил Андрей и целовал мать в щёку.
— У, дурья башка, — мать ласково отталкивала Андрея.
На столе появляется водка «Gorbatschow».
— Развалил Союз, а в честь него такую хорошую водку назвали, — с напускной суровостью говорит старик Грапп.
— Это сделал не он, а Ельцин, — поправляет его старший сын.
— Все они одного поля ягоды, — отвечает миролюбиво отец.
— Андрюшка, опять перечишь отцу, — звучит голос матери.
— Как прикажете, мама, — ответ Андрея вызывает общий смех.
Я участвовал в застольях Граппов, пока у меня не кончились запасы питерской водки.
Как-то я спросил старика Граппа, как он попал в Казахстан. Старик долго жевал свои серые губы и наконец, глядя в сторону, проговорил:
— Как, как. Как всех — двадцать четыре часа, и в чём были — в теплушку. Месяц с Волги до казахских степей ехали. Мороз, голод.
— Но вас реабилитировали. Должны были возместить моральный и материальный ущерб, — лезу я к старику со своими бестактными вопросами.
— Ну, это-то конечно, — детская, наивная улыбка освещает лицо Граппа, — корову дали.
Мне становится стыдно. И за кого стыдно?
В один из приездов Андрей постучал к нам в комнату. Сказал, что хочет со мной поговорить по важному делу.
— Ты, говорят, в Питере большим человеком был, — сказал он серьёзно. — А у нас заказ горит. Не можем никак на карусельном станке большую деталь обработать. Не хватает наших немецких мозгов. Может, поможешь?
— Думаешь, мои немецкие мозги лучше ваших немецких? — улыбаюсь я.
Однако я был несколько польщён предложением Андрея. Впрочем, вспоминать время, когда я был «большим человеком», мне не хотелось.
Пару дней Андрей возил меня на свой завод, и я разбирался с чертежами. Потом несколько часов работал на карусельном станке, обрабатывая строптивую деталь. После выполнения работы хозяин завода, господин Шуман, лично пожал мне руку и выплатил жалованье – двести марок, из которых было удержано налога — тридцать. Позже оставшиеся сто семьдесят марок были вычтены из моего социального пособия. Таков уж немецкий «Ordnung». Радостный Андрей мне сообщил, что господин Шуман пообещал подумать о том, чтобы взять меня на постоянную работу. Господин Шуман действительно поразмышлял, и предложение о работе вскоре последовало. Так я стал рабочим-станочником на заводе господина Шумана. К тому времени я уже покинул лагерь и жил со своей семьёй в городе N.
Говорят, мне неслыханно повезло. В Германии свирепствовала безработица. Но я ещё не знал, что по местным правилам, поработав рабочим, я навсегда закрыл для себя двери к должности инженера.
Город N. находится на севере Германии. Представляет собой довольно грустное зрелище: ряд однообразных трехэтажных домов из красно-серого камня. Весёленькие герани и анютины глазки на подоконниках, не делавшие радостней городской пейзаж. И розы, розы вдоль стен домов. Но только эти розы мне кажутся несколько блёклыми и несвежими. То ли местный подзол недостаточно питает их, то ли местная городская атмосфера их угнетает, как и меня.
Я вспоминаю яркие и сочные краски моих роз, оставленных на петербургской земле, и мне становится грустно.
Привокзальная площадь, выложенная черной брусчаткой. Лютеранская церковь и кладбище на высоком песчаном холме. Вот и всё, что достойно описания. И если отсутствие трамвая можно считать признаком провинциальности, то N., конечно, глубокая провинция. Только, в отличие от российской провинции, здесь по улицам не ходят козы и не бегают своры бездомных собак. В Германии вообще нет бездомных собак.
Стая ухоженных старушек катит на велосипедах. По красному свету светофора собака без поводка послушно сидит у ног хозяина. Автобус приходит точно по расписанию. Всё это мне кажется новым, необычным и скучным до зевоты.
Наша квартира на первом этаже. По немецким понятиям, это «Еrdgeshoss», что значит «этаж на земле». Этажность моей квартиры в какой-то мере определяет мой социальный статус.
Я сижу на балконе, уставленном горшками с цветами. Это мой садик-скверик. Это мой «яблоневый сад». Мимо моего балкона проходит молодая женщина с маленькой девочкой. Девочка оглядывается на меня, машет мне ручкой. Я тоже приветствую её взмахом руки. Девочка мне улыбается. Её мама, не удостоив меня вниманием, приказывает ребёнку не оглядываться. Я стал нравиться детям. Перестал женщинам. Старею. Между прочим, и местные собаки относятся ко мне приветливо. Тянутся ко мне и непременно пытаются лизнуть мне лицо. И это вызывает доброжелательную улыбку собачьих хозяев. Так что всё мирно и ласково.
Октябрь месяц. Осеннее солнце согревает мягким, нежным теплом. А в Питере сейчас идут бесконечные, скучные дожди. Господи, сколько бы я сейчас отдал, чтобы постоять под этим дождём на набережной Мойки.
Кира окончила полугодовые курсы немецкого языка. У неё определённо есть способности: она уже сносно говорит по-немецки. Без ложной скромности отмечу, сказалась и моя школа. Правда, Кира моего участия в её языковой подготовке не признаёт.
— Может, и итальянский я выучила благодаря тебе? — насмешливо говорит она.
— Может быть, может быть. Ты же ушла с завода в экскурсоводы, чтобы со мной не встречаться, — почему-то раздражаясь, говорю я. — Вот в этом и есть мой вклад в твоё успешное освоение итальянского.
— Зато сейчас я с тобой. И это, кажется, надолго… — Тон её заставляет меня насторожиться.
— Что значит, надолго? Разве не навсегда? Ты о чём-то сожалеешь? — спрашиваю я.
Впервые я вдруг серьёзно задумался, много ли мы с Кирой стоим на этой неметчине.
— Нет. Ни о чём, — торопливо отвечает Кира. — Но этот захудалый городишко. Когда мы из него выберемся?
Я начинаю, уже не в первый раз, повторять, что рассылаю письма с просьбой принять на работу инженером. Сообщаю о своих многочисленных достоинствах и заслугах. Я и экономист, и технолог, и прекрасно знаю производство.
— Все эти твои достоинства только по русским меркам являются достоинствами. А уж о заслугах — не торопился бы хвастаться, — не без иронии замечает Кира.
Я не слышу её. Продолжаю твердить:
— Рассылаю письма по всем крупным городам Германии, на все предприятия, о которых прочитал в рекламе или просто услышал от знакомых. Посылаю все необходимые документы. И мой диплом инженера признан немецкими властями.
Я говорю об этом нудно и длинно. Кира сердится, она это слышала уже много раз. И я уже понимаю, что у меня с каждым годом всё меньше шансов выбраться из этого захудалого городка. Каждое утро я начинаю с почтового ящика. Нервно разрываю конверт и читаю очередной вежливый отказ с неизменным «дружеским приветом».
Впрочем, один раз я получил пространное письмо, в котором сообщалось, что с пониманием относятся к тому, что я высококлассный специалист, но не представляют, чем может заниматься такой специалист в их фирме. Если по-русски — это звучало как насмешка. Но меня Грапп убедил, что немцы на такой тонкий юмор не способны. Письмо завершалось фразой: «Кроме того, мы своим работникам должны производить отчисления в пенсионный фонд». Мне дали понять, что я уже не мальчик. Как-то мой друг Андрей Грапп, которого считаю теперь своим другом и потому прощаю ему некоторые бестактности, сказал: «Может, ты успокоишься. Вспомни, сколько тебе лет». Да, мне пошёл шестой десяток. Но мне так хочется вырваться из города N.! Я продолжаю писать письма в различные фирмы. И предлагаю себя уже в качестве рабочего-станочника высокой квалификации. Лишь бы сменить этот городишко на что-то более достойное.
А Андрей опять меня расстроил. Сказал, что упоминание о своей «высокой квалификации» — лишнее. Это отпугивает работодателя. Я с ним согласился. Запросы мои сократились до минимума: всё что угодно, только не в городе N.
В привокзальном газетном киоске я покупаю «Neue Presse», где раздел «Работа» для меня самое увлекательное чтиво. Записываю все интересные предложения, сортирую их по городам и профилю производства. Заметьте, какой системный подход к поиску! Это у меня из «прошлой» жизни. Но бодливой корове бог рогов не даёт. Это уж точно. Впрочем, я покупаю и другие газеты. Просто «Neu Presse» запала мне в душу. Освоить компьютер мне не удаётся. А надо бы. Знающий народ утверждает, что это бы мне очень помогло в поиске работы. Вся Германия сидит за компьютерами и отправляет «Bewerbunge»1 электронной почтой. Я же всё делал по старинке, при помощи пера и бумаги. Однако расходы на почтовые марки следовало бы учитывать. Всё-таки Германия!
Изящное слово «резюме» в своих письмах я упускал из виду. Это тоже очевидный ляпсус. Европейский слоган не приживался в моём лексиконе. Я чувствую, что становлюсь скучным человеком.
Кажется, это начинает понимать и Кира. Как-то случайно я познакомился с мужчиной моих лет. Журналист из Риги. Работает мусорщиком. Был очень улыбчив в разговоре со мной. Свою нынешнюю профессию он называл «эколог». Это было бы смешно, но не в моём положении смеяться. Я спросил его: «Пишешь?»
— Пишу, но для кого? — улыбка исчезла с его лица. — Вот почитай, какой духовной жаждою томится местное население из «наших».
Он даёт мне русскую газету. Я читаю: «После первого в моей жизни орального секса кожа с головки моего полового члена стала слезать. Что делать? Можно ли забеременеть при анальном сексе? Можно, если сперма вытекла и попала во влагалище. Такое бывает, но крайне редко».
— Видишь. А ты говоришь: «Пишешь». — Мой собеседник не улыбается. — Пишу в стол. Может, после моей смерти опубликуют на родине.
«Вот после него что-то останется, — с непонятной завистью подумал я. Но тут же утешил себя: — Нынче графоманов – как собак нерезаных».
— Как относится жена к нынешней твоей профессии? — спрашиваю я.
— У меня нет здесь жены. Всё моё осталось в той, прошлой жизни.
«Тебе проще, — думаю я. Но тут же сомневаюсь: — А проще ли?»
Больше журналиста-мусорщика я не встречал. Нет, пожалуй, я его видел. Как-то в рыжем комбинезоне он лихо промчался по вокзальной площади на запятках мусоровоза. Зрелище было впечатляющим.
Мой работодатель, господин Шуман, вдруг удивил меня. Всё было обставлено в лучших немецких традициях. Ритуальная улыбка. Дружеское рукопожатие. Задушевный тон: «Слышал, будто вы ищете работу. Мы тут посоветовались…» Боже мой, как всё похоже: «Мы тут посоветовались с товарищами…» Я ещё не знаком с механизмом увольнения на капиталистическом предприятии. Полагаю, что должен получить письмо с уведомлением: «В ваших услугах больше не нуждаемся». Впрочем, это можно сказать и в «задушевной» беседе. Возможно, местные обычаи требуют определённой корректности.
— Я думаю, что пятидесяти процентное повышение вас устроит? — слышу я голос Шумана.
Это было невероятно. Такого в истории завода господина Шумана ещё не случалось. Правда, мой исторический опыт определялся всего двумя годами службы у Шумана. Но и абориген, Андрей Грапп, тоже не мог вспомнить подобного: самое большее — десять, двадцать процентов. Хотя кто же будет хвастаться своей зарплатой! Это неприлично.
Шуман не стал выяснять, что мне не нравится на его заводе.
Прощальное рукопожатие. Господин Шуман был доволен собой. Мои чувства его не интересовали. Мне так показалось. Но я ошибся. Вскоре он как-то остановил меня после смены в пустынном коридоре завода. Замечу, во время работы такая вольность с его стороны была бы недопустима. Он взял осторожно меня под локоть, увлёк в свой кабинет. Мы уселись друг против друга в кожаные кресла. Шуман обратился ко мне: «Знаете, давно хотел вам сказать: это касается специальности. У нас, немцев, если ты токарь, то только токарь, и ничего, кроме токаря. Вы же и слесарь, и токарь, и фрезеровщик, и на карусельном станке прекрасно работаете».
Мне стало неловко от его слов. Я смущённо хмыкнул. «Да, конечно, и швец, и жнец, и на дуде игрец», — сказал я по-русски. Тут же попытался перевести на немецкий язык эту фразу, но получилось коряво и, как мне показалось, слишком сложно для Шумана. Но он понимающе улыбнулся:
— Если вы, русские, такие умельцы, почему ваша страна такая бедная?
Я не нашёлся, что ответить.
«Этот немец всё рассчитал. Благотворительностью здесь не пахнет. Значит, ты стоишь в два раза дороже, чем он оценил тебя», — скажет позже Андрей Грапп.
Слышать подобные оценки было лестно, но я трезво смотрел на жизнь: «Должна ли радоваться корова, что её на скотобойне оценили выше реальной стоимости».
«Так уж и на скотобойне!» — кто-то гаденько пискнул внутри меня.
— Ни один нормальный немец в этой стране твоих амбиций не поймёт. Знаешь, какая сейчас безработица в Германии? — подвёл итог моим сомнениям Андрей.
И что он мог разглядеть с невысокого холма своих тридцати восьми лет на седеющей вершине моего возраста? Только изморозь.
Но Кира меня поняла. И я услышал её приговор: «Смирись, я уже смирилась». Позже Кира мне сообщила, что её берут в туристическое бюро. Она будет водить экскурсии по Италии. Итальянский язык пригодился. Кира нашла себе отдушину.
Значит, Кира сказала мне неправду. Она не смирилась.
— Здесь, в пригороде, прекрасный ландшафт, прямо Пушкинские Горы. Построим дом под красной черепицей, разведёшь яблоневый сад. Всё будет, как в России. На работу будешь ездить на своём «мерседесе». А я на велосипеде, — говорит она. В голосе её я не слышу энтузиазма. Впрочем, за два года жизни в Германии я редко видел на её лице даже улыбку. Но я как-то об этом не задумывался.
Я пытаюсь придать разговору лёгкий тон:
— На велосипеде очень разумно. Движение — залог молодости. При твоей будущей работе молодость — это твой товар.
Кира бросает взгляд в зеркало, надеясь, что я не замечу. Я знаю за ней эту слабость. Это простительная слабость красивых женщин.
И о яблоневом саде… Мысль о нём подкатывает к сердцу горькой тоской. Но здесь, на чужой земле, уже никакой сад не принесёт мне умиротворения. Я это точно знаю.
И сейчас мне вдруг пришло в голову: «А счастлива ли Кира со мной?»
Откуда этот сентиментальный порыв? На душе стало тревожно.
Нежность, с которой Кира глядит на нашу трёхлетнюю дочь, и её неумеренный восторг, и часто повторяющаяся фраза: «Посмотри, как она похожа на тебя», — меня уже не беспокоят. Я старался не думать о своих сомнениях. Всматривался в невыразительное, блеклое личико девочки. И не находил ничего общего с собой. И мне было стыдно, что никакое тёплое чувство не шелохнётся во мне. Мне казалось, что Кира не замечает моей холодности к ребёнку. Но однажды она мне сказала: «Ты какой-то урод». Сказала без возмущения и гнева. Как о состоявшейся данности. Но я не смог унизиться до объяснения причин своего странного отношения к младшей дочери. Киру я и сейчас любил, но какой-то изломанной любовью.
Как-то мы с Кирой рассматривали репродукции картин Леонардо да Винчи. Жена на мне отрабатывала свои культурологические монологи. Она была убеждена, что надо разнообразить некой «клубничкой» все пересказы сюжетов картин великих художников. Это освежает текст. Я не возражал. Мне было любопытно. И даже показалось, что я стал снова интересен своей жене.
— Вглядись в лицо Моны Лизы, Лизы Герардини, жены маркиза дель Джокондо глазами врача.
Глазами врача — это уже для меня неподъёмно.
— Односторонний паралич лицевого нерва — вот причина загадочной улыбки Джоконды. А сомкнутые губы скрывают недостающие зубы. Загадка модели Леонардо в её физических пороках, — Кира ещё продолжала бы свои виртуозные пассажи, но в комнату, где мы сидели, танцуя под звуки чего-то шумного из Маши Распутиной, впорхнула Оленька в весьма легкомысленном купальнике, едва прикрывавшим её юное тело. Было жаркое лето. Мы сидели при открытом окне. Камни улицы дышали раскалённым воздухом. Ольга плюхнулась мне на колени, зажала ладонью рот.
— Всё, всё. Кончать разговоры! Блаубарт, запрягай своего красного мустанга. Едем купаться.
Я очень консервативен. И здесь, в Германии, я купил «мерседес» красного цвета. На большее фантазии не хватило. Это так, к слову. А сейчас я, несколько растерянный, держал на коленях Ольгу. Меня смущал насмешливый и какой-то отстранённый взгляд Киры. Мне казалось, она понимает, что я испытываю. А я чувствовал, что на коленях сидит у меня не дочь, а почти желанная женщина.
— Прикройся, бесстыжая, — сухо говорит Кира, обращаясь к дочери. Одёргивает подол её платья.
— А что такого? Это же мой папочка! — хохочет Ольга, целуя меня в щёку.
Когда мы садились в машину, я обнял Киру за плечи. Она благодарно прижалась ко мне. И я услышал её негромкий голос: «Я тебя люблю».
— У тебя опасно взрослая дочь, — шепнул я ей на ухо.
Она понимающе усмехнулась.
Это был последний год моей счастливой жизни.
Заработок каждого работника на немецком предприятии — тайна за семью печатями.
Но то, что Шуман отметил меня своей «благодатью», стало известно цеховому люду. Подобное любопытство совсем не свойственно немецкому коллективу. Считалось неприличным интересоваться чужим заработком. Но я засветился. И это случилось благодаря наивности Андрюши Граппа. Он слишком искренне порадовался за меня. И как результат: обычная холодность рабочих цеха ко мне сменилась откровенной ненавистью. Я расценил это как проявление местечкового шовинизма. Мне даже однажды показалось, что кто-то из рабочих назвал меня: «Jude».
И на своей исторической родине я был чужим.
— Не бери в голову, — легкомысленно говорил Андрей Грапп. — Они другие. Мы «русаки». Их раздражает наш акцент, неверное произношение некоторых немецких фраз, даже то, что мы говорим по-русски. Заметь: немец одет небрежно — это элегантно. Я оденусь небрежно — это выглядит убого. Скорейшая интеграция — вот наше спасение. Тебя же раздражают некоторые манеры так называемых лиц кавказской национальности?
С последним аргументом Андрея я вынужден был согласиться. Но «лицом кавказской национальности» здесь, в Германии я не хотел бы быть. Да и успею ли я интегрироваться в мои-то годы?
Андрей успеет, для него всё представляется проще.
— Ты извини меня, но я своему напарнику Шульцу сказал, что ты на голову выше многих местных работяг. И заслуживаешь повышения, — продолжал Андрей.
— А он что? — спросил я.
Андрей несколько смутился, но выжал из себя:
— Он сказал: «Нос подотри себе и своему Блаубарту».
Было обеденное время. Мы сидели за столиком в заводской столовой. И с нами поляк Потоцкий, хорошо говоривший по-русски. От соседнего столика, где кормилась группа работников завода, к нам вразвалочку направился коренастый парень. Его крепкую фигуру портил живот, выпирающий под рубашкой. Это был тот самый напарник Андрея — Шульц. Он подошёл к нашему столу. Тяжело уставился на меня. Я подумал: «Перебрал пива». А он смотрел на меня угрюмо, явно определив во мне главного в компании. Что-то проговорил невнятно. Я сначала не понял его баварский диалект. Потом до меня дошло:
— Вы что, не немцы? Немецкого языка не знаете?
— А кому мешает, что мы говорим по-русски? — Я начал миролюбиво. Чётко выговаривая немецкие слова.
Это, наверное, выдало мою неуверенность. Шульц повысил голос. Это было совсем непривычно для немецкой аудитории. С соседних столов на нас уже обращали внимание.
— Умерь тон, — тихо проговорил я.
Но это ещё больше распалило Шульца. Внимание окружающих его совсем не стесняло.
— Здесь не Россия. Здесь Германия! Страна для настоящих немцев! — почти кричит он.
— Кто здесь не настоящий немец? — У меня кровь прилила к голове. — Знаешь ли ты, сосунок, что мои предки прожили в России двести лет и сохранили все наши традиции и обычаи. И язык мой немецкий чище, чем у тебя! — Здесь был уверен: Гёте не говорил на баварском диалекте. — И во мне нет ни капли чужеродной крови. А в тебе что — вода течёт? Может быть, в своё время твоя прабабка легла под русского казака? Или матушка в сорок пятом году не устояла перед русским солдатом?
Я понимал, что зашёл слишком далеко, но мне нужно было поставить на место эту баварскую пивную бочку. Я знал: мы для Шульца недоразвитые «русаки». И что может быть унизительнее для него, чем подозрения в русской крови?
Больше я не видел красной рожи Шульца. Взгляд мой упёрся в пол. Потом тяжёлый взгляд исподлобья на Шульца. Я знал эту манеру Василия Васильевича, того самого директора бывшего нашего завода, подавлять собеседника. Я видел, как руки Шульца побелели, сжавшись в кулаки.
«Время», — подумал я и встал. Моя грузная фигура тяжело нависла над коротконогим, но крепко сбитым Шульцем.
— Пошёл вон! — приблизившись к Шульцу вплотную, тихо проговорил я.
Шульц попятился. Но в его глазах я не увидел страха. Только ненависть.
— Русские свиньи, — прошипел он, удаляясь.
Я оглянулся. Люди за соседними столиками мирно беседовали. Сейчас деликатные немцы не проявляли к нам интереса. А надо бы.
Целую неделю после работы предусмотрительный Андрей вместе со своим младшим братом провожали меня до дому. В моей охране участвовал и поляк Потоцкий. Но все обошлось. Через пару недель на моё утреннее «мorgen» — я всё-таки воспитанный человек — услышал от Шульца: «Мorgen, мorgen». И это звучало как русское: «Ну-ну. Погоди!» Но вроде без всякой угрозы.
И ещё один штрих из тогдашней моей германской жизни.
Всё то же жаркое лето. Столики кафе выставлены на улицу. Пиво холодное. Мороженое в Кириной вазочке совсем растаяло. Кира вяло перебирала его ложечкой. Текла скучная беседа ни о чём. Как это часто бывает между супругами, прожившими вместе много лет. Мы говорили по-русски. Сухонькая старушка с соседнего столика наблюдала за нами. Порывалась что-то нам сказать. Я взглянул на неё. Она широко заулыбалась, обнажив добротные фарфоровые зубы.
— Bitte entschuldigen Sie, — затараторила старушка. Она говорила быстро, проглатывая слова. Ей просто необходимо поделиться своим открытием. Но ей, одинокому человеку, и это было заметно, не с кем сделать. Она сказала: — Вы ведь говорите на иврите?
И очень удивилась, услышав от меня, что это не иврит, а русский язык.
— Странно, странно. Я недавно была в Израиле, там все говорят так, как вы, — уверенно заявила старушка.
После этого разговора я долго изучал свою физиономию перед зеркалом. Кира хохотала. А мне слышался из далёкого прошлого голос моей любви, Риты: «Рыжий, рыжий ашкенази». Но я давно уже не рыжий.
Я пишу мой германский сюжет неровными импрессионистическими мазками, надеясь, что на расстоянии, то есть по прошествии долгого времени, картина определится более чётко. Я непременно оглянусь. О многом пожалею. И мало надежды, что я смогу исправить прежний рисунок или смягчить слишком жёсткие краски. Но придёт позднее понимание того, что ничего изменить нельзя.
Лиза будто состояла из четырёх арбузов. Два спереди и два, необъятных размеров, сзади. Всё это помещалось в готовые взорваться белую кофточку и линялые джинсы. Около неё находилось некое существо — уменьшенная копия Лизы. Существо любопытное и неугомонное. Десятилетняя дочь Лизы, Марта.
Это существо производило много шума и было трудно управляемое. Обычно первой в дверь с грохотом вкатывалась Марта. Потом появлялась Лиза, смущённо улыбаясь, будто извиняясь за своего необузданного ребёнка.
Лиза как-то боком проходила в дверь и довольно ловко отлавливала своё дитя. Дитя начинало вырываться из Лизиных рук и верещать. Но быстро усмирялось довольно крепким шлепком.
Кира, верно, сильно потрудилась, чтобы найти такое сокровище в качестве няни для нашей младшей дочери. Во всяком случае, оставляя меня на попечение Лизы, Кира, будучи в командировке, могла спать спокойно.
«Очень порядочная женщина», — Кирины оценки не подвергались сомнению.
Хотя я иногда ловил на себе несколько затуманенный взгляд Лизы. Я знал, что отец Лизиного ребёнка затерялся где-то на просторах Сибири. Лизе было лет тридцать пять, не больше.
Я провожал Киру до электрички. В двух остановках отсюда её ждал автобус с экскурсантами.
Она звонила мне из Италии, восторженная и переполненная яркими впечатлениями. Боттичелли, Рафаэль, Микеланджело — эти имена слетали с её уст непрерывным потоком. И совершенно неожиданное: «Заметь, у Евы с картины «Изгнание из рая» Мазаччо совершенно плоский зад».
Как я мог заметить, сидя в скучной германской провинции, плоский зад Евы?
А дальше восторги Киры, и всё об Италии, и только в превосходной степени. Частично со знаком минус: как невыносима эта итальянская жара, как совершенно несъедобна эта итальянская кухня. Как великолепен Рим. Но иногда в её речи я улавливал некие незнакомые обороты и словечки. Очень точные и оригинальные замечания. И мне казалось, что она повторяет слова какого-то умного человека, с которым она ведёт частые беседы.
После её звонка я сидел потерянный и обделённый. Я остро начинал чувствовать серость своей нынешней жизни.
Подходила Лиза. Поправляла замятый воротник моей рубашки. Говорила вкрадчиво: «Виктор Григорьевич, может, принести что-нибудь на ужин?» — «Я после восьми не ем», — отвечал я рассеянно, удивляясь, почему Лиза до сих пор не ушла к себе домой. А Лиза укладывала спать мою дочь Машу. И я не останавливал её. Хотя её обязанности заканчивались с моим приходом с работы. Потом появлялась Ольга после своих занятий волейболом. Яркая, раскрасневшаяся. И её «Лиза, что-нибудь поесть?» не звучало для меня странно. Утром я уходил на работу, к этому времени Лиза была уже у нас дома. На выходе она меня останавливала: «Подождите, Виктор Григорьевич». Поправляла мой галстук. Я стал теперь редко заглядывать в зеркало. А ведь герр Шуман не терпел разгильдяйства и в одежде тоже.
Но вот я обнаружил свои идеально вычищенные с вечера ботинки и был совершенно обескуражен.
«Лиза, прекрати!» — сказал я с напускной строгостью. В ответ услышал обезоруживающее: «Но мне это совсем нетрудно».
Ольга хохотала: «Блаубарт, Лизка определённо положила на тебя глаз!»
Кира появлялась на день, на два. Была какая-то задумчивая. Потом снова исчезала в знойном мареве Италии. Я не успевал с ней поговорить.
Вечера у меня были пустые. Я пребывал как бы в полусне. Разбудил меня возглас Ольги. Это было в один из приездов Киры. Она обращалась к матери: «Мать, ты стала какая-то не наша. Мужика, что ли, завела?»
— Вот дура. Что ты несёшь?! — Кира поймала мой удивлённый взгляд и покраснела.
Я встал и вышел из комнаты. Кира последовала за мной:
— Только не придумывай ерунды, — сказала она.
— Я не придумываю. Но, может, прекратить Италию? — Я совсем не был настойчив.
— С чего это? У нас же есть няня для Машеньки.
— Но у меня нет жены.
— Жена, делающая карьеру, — это уже не жена? — В голосе Киры прозвучали жесткие нотки. Это было что-то новое. Смириться с этим было трудно. Но аргументов в свою защиту я не находил. И глупо было предлагать жене делать карьеру под моим присмотром. Мы же цивилизованные люди. Живем рассудком. А голос сердца? Кто его слышит?!
В то лето мы с Кирой еще успели съездить в Италию с экскурсией. Экскурсия происходила в составе немецкой группы. Гидом был немец.
Вспоминается одно событие тех итальянских дней. Среди бесконечной разноязычной толпы в полутёмных залах музея Ватикана я потерялся. Вернее, потерял Киру. Ещё минуту назад она была рядом со мной. Мы слушали скучную, плоскую речь немца-гида. Кира с трудом переваривала немецкие фразы, густо приправленные неологизмами, — немец пытался быть современным, но ещё и остроумным. Возможно, у него это получалось, его соплеменники как по команде дружно смеялись. До меня его юмор явно не доходил. Я вспомнил расхожее мнение, что немецкий юмор — это арбузная корка, на которой поскользнулся прохожий. На этом я успокоился и больше не пытался насиловать свой интеллект.
Кира явно скучала. Я краешком глаза наблюдал за ней и своей небогатой мимикой пытался поддержать её. Моё кривляние Кира воспринимала без особого интереса. Около нас зашумела толпа итальянцев. Экспансивная, чернявая итальянка энергично выстреливала в толпу круглыми, как мячик, фразами. Она без труда перекрикивала нашего немца. Наш гид слегка понизил голос, давая понять итальянке, как надо вести себя в приличном обществе. Но итальянка была у себя дома. Толпа немцев, повинуясь потерявшему голос гиду, уплотнилась, и я, как в пузырь, втянулся внутрь толпы. Я ещё помню: Кира коснулась моей руки. Сказала: «Я сейчас». И слилась с толпой итальянцев. Я ещё успел увидеть, как около неё возник какой-то напомаженный хлыщ, что-то сказал ей. Она рассмеялась.
С итальянским юмором у Киры было всё в порядке. Я устремил на жену ревнивый взгляд, но немец-гид громко сказал: «Achtung!» Сработал приобретённый инстинкт, я обратил взор на гида и потерял Киру из поля зрения. Когда я снова оглянулся, итальянцев рядом не было. Я выбрался из толпы немцев, встал на цыпочки, пытаясь поверх голов увидеть жёлтый зонтик, который во всё время своего монолога чернявая итальянка держала над собой. Что-либо разглядеть в полумраке зала было весьма затруднительно. Кругом звучала немецкая и английская речь. Я торопливо прошел вдоль зала, вернулся назад. Моих немцев я уже не обнаружил. Начиная волноваться, я двинулся вперёд. Промчался стометровую Сикстинскую капеллу, не замечая шедевров Микельанджело. Проплутав ещё с полчаса по залам музея, я выбрался на свежий воздух, на площадь Святого Марка. Воздух трудно было назвать свежим. Он был раскаленным.
Как спасение услышал русскую речь. В соотечественниках я не ошибся, узнал: из музея только один выход. Одна проблема решена. «Проблемы решаем по мере их поступления». Ах, это Василий Васильевич, бывший мой начальник на питерском заводе, моя путеводная звезда!
Запомнить название гостиницы, в которой мы с Кирой остановились, я не удосужился. Такие пустяки я всегда поручал жене. Да и найти гостиницу едва ли было мне по силам. Итальянцы в упор не понимали немецкого языка. Это я успел заметить за дни пребывания в Италии. Впрочем, обиды за немцев у меня не было. Английский язык знал каждый второй итальянец. И что мешало мне знать английский? Мысль эта показалась совершенно идиотской. Деньги все у меня. Денег на транспорт Кира не имеет. Так что в гостинице мы с Кирой встретиться не сможем. Таким образом, и вторая проблема решена. Впрочем, я не учёл напомаженного итальянского хлыща. Ревнивая мысль царапнула меня. Но я не дал ей порезвиться. Но на итальянское метро у хлыща наверняка деньги найдутся. Кстати, итальянское метро значительно дешевле, чем немецкое. А Кира всё-таки авантюрная и совершенно непредсказуемая женщина. Я, кажется, схожу с ума от жары! Мне оставалось только надеяться, что Кира не глупей меня и будет искать меня на выходе из музея. То, что Кира не глупей меня, я был почти уверен. Но ради бога, когда женщина руководствуется умом! И захочет ли она меня искать?! Я дал себе два часа. Если через два часа она не появится, надо принимать решение. Какое? В эту бездну я старался не заглядывать. Для решения этой проблемы время ещё не наступило. Я стоял в тени колоннад Бернини, обрамлявших площадь Святого Петра двумя полукружиями.
(окончание следует)
